Расстались где-то, как пел Васильев, в нетрезвой памяти, во хмелю, писали быстро в своем бессилье нетвердым почерком "я люблю", а дальше рвали и все равняли: себя к другим, а других - к нулю.
И лучше в омут, чтобы не помнить, чтобы ночами не лгать себе. На лбу молитвами "vivant omnes", в мозгу расчетами "хочешь - бей", а осень плачет навзрыд и прячет твое предъявленное к судьбе.
И это то, о чем ты молчала, о чем молилась седым мечтам. Начать бы, господи, все сначала, любить бы, господи, как тогда, и чтобы вечность в твою беспечность вплетала лентами все года.
Какая жалость, что вы не птицы: он был бы гордым степным орлом, а ты - смешной и простой синицей, летящей в высь под его крылом... Твое желанье - такая тайна, что скрыть способно ее Мерло.
Вообще-то это такая гадость - алкоголизм - что ты морщишь нос. Тебя по имени кличет Гадес, стучась по средам в твое окно, но ты не хочешь за ним. Волочешь свое, работая на износ.
Ты снишься часто другим мужчинам, тебе не снится вообще никто. Идешь в толпе по дорогам минным, засунув осень в карман пальто. И чтоб не сбиться, не оступиться, считаешь "раз, два, три... двадцать... сто".
На плечи небо ложится белым, пропахшим мокрым дождем, плащом. Рисуешь счастье на стенах мелом, пока все скалятся о блатном, и счастье молча с оскалом волчьим до сердца тянется злым клещом.
Расстались где-то, как пел Васильев, теперь - как минимум до зимы. И он орлом, расправляя крылья, парит над краем чужой кормы...
...а ты сдуревшей от слез синицей сама ломишься в окно тюрьмы.