durum: sed levius fit patientia quidquid corrigere est nefas
Позвонила мама. Сказала, что забрала в редакции журналы с моими публикациями. Сказала, что купила десять штук, и еще два ей дали. Что оставит себе четыре, а остальные пошлет мне. Сказала, что стихи мои прочитала. А потом как начала рыдать, да так горько, так громко, как ребенок. Просила прощения за то, что произвела меня на свет, сюда вот, в этот мир, который ей самой не очень-то нравился. За то, что хотела, чтобы у меня все было хорошо, но одного ее желания оказалось мало. А я ревела и говорила, мам, да ты что, ну ты чего, мам, у меня всё хорошо, это просто волшебная сила искусства. Вот так вот. Вот и поговорили. Я пишу, а мама плачет. Пиздец. Родишь ребенка, а он поэт. Ты его кормишь грудью, на руках носишь в туалет, когда у него жар, тратишь на него все деньги и всё свободное время. Мечтаешь, что будет у него школа с золотой медалью, работа интересная, красивый автомобиль, веселая свадьба, трое детишек и собака. А он, сука, вырастает поэтом, и всё у него плохо. И он пьет горькую и пишет грустные стихи, а тебе уже шестьдесят, и ты уже отдал ему всё, что у тебя было, и больше у тебя ничего нет. А он пишет и пишет, сука, а ты читаешь и плачешь."
(с.)Анна Ривелотэ
(с.)Анна Ривелотэ
Я читаю свои стихи и прозу, а у отца каменная морда лица и подозрительно красные глаза.
Знаете, в такие моменты хочется плакать самой, чувствуя себя виноватой.
Папа, ну хочешь, папа, я не буду писать, петь, щурить глаза, читать ночами, слушать Пинк Флойд и менестрелей, влюбляться в голоса, папа, пожалуйста, мне так больно видеть, как ты стараешься не плакать от того, что я - такая.
Папа, ну хочешь, папа, я брошу все, я постараюсь, наверное, получится, я не буду петь своим хриплым голосом Медведева и Литвинова, я буду ложиться вовремя, папа, пожалуйста, я же рядом с тобой, я никуда не уйду.
Прижимаюсь щекой к его шершавой щеке
и в этот момент
как никогда понимаю,
какие же мы
одинокие.